Жительница Мариуполя рассказала, как ее семья выжила в аду под авиаударами. В результате обстрелов и бомбежек пострадал ее ребенок и мама, а муж погиб. Эта семья до войны была счастлива в Мариуполе. Потом на город напали рашисты, превратив их жизнь в фильм ужасов.
“Наш район начали бомбить из «Градов». Когда снаряды улетели в соседние дома, стало ясно, что нужно бежать. Знаем, что город закрыт, мы в котле. Едем к друзьям в центр города…
Первые три дня взрывы были слышны, но издалека. Потом начался ад. Над нами уже вторые сутки кружится бомбардировщик. И ты будто в ожидании, упадет ли бомба на твой дом или нет. Тихо. Беззвучно. Летит самолет. Слышны только взрывы. Позавтракали. Женя говорит, что пока тихо нужно пойти на машину и зарядить девочкам планшеты на вечер. Все дрожит, стены шатаются, секунды и я понимаю, что это все. Это оно – на нас сбросили авиабомбу. В мутном сознании я вижу что Саша и Лиза целы. Где Ваня, Женя, мама? Бегу в комнату по завалам. Оцепенение. Вижу маму, она в крови кричит. Вижу Ваню. Лежит на полу.
На нем стекла, пыль, камни и рама от окна…прямо на лице. Он лежит, глаза закрыты. Мой малыш. Кричу: «Ваня, Ваня сынок». Глаза заморгали. Жив, жив мой мальчик. Беру на руки, снимаю раму с мамы. У нее пробита голова. Женя, где мой Женя». Понимаю, что если он не прибежал к нам сразу, значит, случилось что-то плохое. Вокруг руины над головой продолжают летать бомбардировщики и дальше сбрасывают бомбы… Вижу, что Женю пытаются достать из-под нашей машины. Он не двигается.
Спускаемся в подвал с детьми. Лиза плачет и сквозь гул самолетов летающих над нами я слышу: “Ваня, Ванечка, братик открой глаза… Мама, почему у него закрыты глаза? Мамочка, он умер?”. “Доню, он жив”, – отвечаю я.
Все это время я не знала, есть ли какие-нибудь повреждения у моего Вани, он упал с высоты от взрывной волны.
Вылезаем из подвала. Вокруг все разрушено. Вижу полицейскую машину, несут Женю. Вся улица завалена, дома вокруг горят, дороги завалены плитами и оконными стеклами… Такое я видела в фильмах о конце света. Я босиком. Ваня на руках. Садимся в машину. Полицейские спрашивают ФИО и год рождения Жени. Отвечаю и делаю ошибку в месяце. Женя исправляет – облегчение. Он говорит. Значит, будет жить. В голове мысли, чтобы жил, пусть на инвалидной коляске, пусть может без ног, но да будет жив мой Женька.
Подъезжаем к больнице, ее бомбят. Над нами летят снаряды. Бегу по коридору, там всюду смерть. Люди лежат на полу, на каталках без рук, ног, без частей головы. Кто-то плачет. Кто-то кричит…
Врач осматривает Ваню. Повреждены мягкие ткани. На лице много обломков. Выбегаю в коридор – вижу каталку, на ней мой Женя. Подхожу, боюсь увидеть неизбежное. Рядом врач, слышу, что Женя отвечает, что ногами может шевелить, а рукой – нет. Немного успокаиваюсь. Кричу, что люблю его. Он недовольный, и сцепив зубы говорит иди к детям. Женю забирают в операционную. Это был последний раз, когда я видела его.
Всю ночь больницу бомбили из самолетов. Операционный блок разгромили до основания. Детям было страшно. Били прямо по нам. Кто-то из девочек спросил меня: “Мама, мы сейчас умрем?”. “Не знаю милая… не знаю”. Мне было не страшно. Я тогда просила Бога, чтобы забрал нас всех и сразу. Чтобы одним махом. Чтобы никто не мучился. Чтобы не засыпать плитами. Чтобы не умирать в муках. Я была уверена, что мы умрем. Не уверена была только как. Боялась, что я останусь, а дети – нет.
11 марта. Мы живы. Почему-то боюсь идти узнавать Женю. Уходит мама. 40 минут длиной в жизнь. Сидим на полу. Холодно. Запах крови и старой побелки пронизывает все вокруг. Кормлю Ваню. В конце коридора вижу маму. Подходит. “Как Женя?”. Ноги ватные. Думаю, что мама сейчас скажет, что Женя жив, но не сможет ходить. Прокручиваю в голове, как я успокаиваю маму, говорю, что главное, что жив. “Олечка… Оля… Нашего Жени больше нет. Он умер, Оля. Он умер еще вчера…”
11,12,13 марта – это провал в моей памяти. Этих дней я физически не помню. Мама говорит, что я была в бреду. Я говорила, что сейчас придет Женя, купать детей. Я ничего не помню.
Больницу бомбили еще много дней и ночей с самолетов. Все окна были выбиты. На улице мороз. В больнице 5 градусов. Отовсюду дует ветер. Я кладу рядом с собой Ваню и чувствую как над ним гуляет ветер. Люди ходят темным маленьким проходом между нами, шурша обувью. Иногда мимо провозят окровавленные тела…
В один из дней пребывания в больнице туда забежала девочка с ребенком на руках. Она плакала взахлеб. Я подумала: удивительно, малыш жив, а она плачет. Уже потом я узнала, что их семья тоже попала под авиаудар, одного ребенка спасли, а еще двоих достали мертвыми из-под завалов. Мне было больно. За себя, за Женю, за нее, за детей у которых отняли жизнь. Мне было больно что я не была рядом когда он уходил…я не смогла держать его за руку, как он держал меня по жизни… Больно, что он там один лежал и умирал под звуки бомб и “Градов”. Я не видела Женю мёртвым. Он живой. Для меня он жив.
Где-то 16 марта. Я иду, чтобы найти кого-нибудь из врачей, медсестер. Больница разрушена, врачей почти нет. На первом этаже нахожу врача.
– Что вы хотите?
– Я хочу увидеть своего мужа.
– Где ваш муж?
– Он погиб.
– Вам нужно в морг, но идти туда опасно. Это через улицу, там бомбят.
– Расскажите мне, куда идти. Я пойду.
– Я вас провожу, но с вами не смогу идти. Вы зайдете и будете искать. Они все там лежат.
Спускаемся по лестнице и слышим, как над нами летит снаряд. Один, второй, третий взрыв. Врач берет меня за руку и говорит: “Извините, но дальше я не пойду”.
Я прошла еще несколько шагов и после очередного взрыва повернула вспять. Нет, мне не страшно было умереть от снаряда. Мне было страшно увидеть моего Женю там, среди неодушевленных людей”
