«Пальцы дверью щемили. Под ногти совали иглы и лезвия. А хуже всего было, когда молотком по пяткам били». Воспоминания связного Организации украинских националистов Мирона Амброзевича, приговоренного советской властью к 25 годам …
«… К моему старшему брату приходил Василий Ивахив (первый командир Украинской повстанческой армии на Волыни. — Країна). Он — из нашего села. Много говорили о государстве, рассказывал о Сечевых стрельцах. Говорил, что за Украину надо бороться, потому что мы ее будто имеем, а на самом деле — нет.
Я с братом-священником не раз ездил на захоронения замученных большевиками в Бережанах. Видел и трупы. И у меня появилась большая злость на советы.
В Карпатах проходил обучение. Наука в лесах была — маскировка, ориентирование, политическая. Учили пользоваться оружием. Рассказывали, что Украина захватнических войн не вела никогда, а Россия вела. Политику тогдашних западных государств изучали. Родители сразу и не знали, чем занимаюсь. А потом уже отступать не мог. Когда из дома куда-то шел, на маминых глазах слезы были.
Справка:
Мирон Амброзевич, 85 лет, связной Организации украинских националистов. Родился 30 августа 1930 в селе Подусильна Перемышлянского района на Львовщине. Имел старшего на 10 лет брата Михаила, священника; он отпевал убитых советами украинцев, поэтому должен был эмигрировать в Канаду, где и умер. Окончил девять классов — по несколько лет учился в Подусильной, Бережанах и Козовой Тернопольской области. В 1946-м начал работать связным ОУН. Имел псевдо «Чуб». Арестовали за хранение патриотических листовок. Бежал, скрывался. Взяли под стражу во второй раз. Приговорили к 25 годам тюрьмы. Срок отбывал в Караганде и Воркуте. Освободили в 1956 году.
Вернулся в родное село, женился на односельчанке Анне, на семь лет моложе. Работал в колхозе электриком, в школе вел кружки и трудовое обучение. Делал зубные коронки — этому научился в лагере. С женой воспитали четверых детей. 57-летний Мирослав — экономист, работает в Черновицкой областной библиотеке. На три года моложе Екатерина — продавец, живет с родителями в Подусильной. 52-летний Богдан — врач-анестезиолог во Львове. 44-летний Василий — строитель, живущий в селе Малые Ланки на Львовщине. Имеют восемь внуков, шесть правнуков. Держат корову, лошадь, двух кошек, собаку, кур. Имеют сад и поле. У Мирона Васильевича есть пасека. Получает 1400 гривен пенсии.
… Любого в ОУН не брали. К человеку присматривались. Вы и не догадывались, что вас испытывают. Давали задание отнести еду в лес, а на самом деле — в пакете дрова. «Передай деньги в конверте», а там — бумаги. А я разве камень не нес в лес? Узнал уже после присяги.
Связных были тысячи, но друг друга они не знали. Передачи доставляли за 6-10 километров. За ночь надо было сходить и вернуться. Почта — в дупле, норе. Друг друга узнавали по знакам. Дали мне половину бумажного рубля, разорванного наискось. Говорят, в Болотном за школой кто-то будет ждать. Я там должен сидеть и будто бы искать окурок. Потому что учителя ходили за туалет курить. Пришел, а там Василий Билык. Говорит: «Окурки ищу, потому что не за что и сигарет купить. У меня кусок рваного рубля. Смотрюя, может, вторую половину найду». Я говорю: «Ну покажи. Потому что я тоже половину нашел». Мы обнялись. Это был связной.
На слова существовали коды. Рассказываю: когда вез снопы, перевернулся воз. Другой человек спрашивает: «Какие снопы были?» Говорю: «Ржаные». Все сходится — значит, свои. Так проходили подпольные знакомства.
Солнце и зори, петухи — это было точное время для встреч.
Для ответственного задания надо было иметь гранату, наган или пистолет. Чтобы врага убить, или себя — если не хочешь сдаваться. Оружие же надо было достать. А после войны имел ли его? Я имел автомат, карабин, гранаты, пистолет. Держал все возле дома, под корчами.
Передавали информацию или словами, или запиской — штафеткой. Зашивали ее где-нибудь в одежду. Раз подхожу к Болотному. Взял записку в кулак. Вижу — облавщики идут, «стрыбки» (гражданские люди, служившие НКВДистам, следившие за соседями, выдававшие их, ловившие подпольщиков. От русского слова «истребитель» — Країна). Я съел записку. Она была на папиросний бумаге, тонкая. Так дважды приходилось делать.
Раз чуть не бросил гранату по глупости. Сижу под мостом на ручье Студеном. Жду людей, чтобы провести их через наши леса. Слышу, что-то чап-чап, бульк. Затем тихо и снова, чап-бульк. Вытащил гранату. И не видно же никого. А это ондатры охотились ночью.
Надо было научиться издавать звуки лягушки, свист соловья, голос филина. Нам с «Чабой» — Михаилом Гранатой, «Черным» — Василием Цапой сказали прийти ночью в лес на присягу. Мне было 18, они — на год младше. Мишко заболел или сказал так. А мы с Василием появились в два ночи. На молитвеннике, автомате и флаге сложили присягу. Я в то время работал в ОУН уже два года.
6 сентября 1948 года, в субботу, пришли во двор шесть «стрыбков». Сразу за дом, вытащили сверток с листовками, в которых призывали не давать зерна колхозу, советскую власть валить. Забрали меня, родителей, соседей — в сельсовет.
Арестовывали группу, которая собирала зерно по селу. Посеять можно было разве что ночью. Потому что если видели — выгребали все. Один мужчина Богдан сказал, что имеет все квитанции, сколько уже сдал. А ему говорят: «Товарищ Сталин говорил: еще больше сдай». Наш мужик по привычке ответил: «Та най го шляк трафит» («Да пусть его кондрашка хватитит» — русск; А.). Те зацепились за слово — и статья «Пожелания вождю преждевременной смерти». Дали 25 лет.
В сельсовете начали допрос. Били кулаками и ногами. Две банки воды прицепили на ремень, повесили на шею. А снизу под подбородок ружье подставили со штыком. Или держишься, или проткнешь себя.
На утро маму отпустили. Мне сказали помыть полы, ибо вся была в крови. На дверях сидел «стрыбок» с оружием. А второй — вывел папу в туалет. Остальные пошли в село. Я глядь на двери — «стрыбок» дремлет. Разогнался, бухнул его изо всех сил на лестницу, а сам — на дорогу. Люди в церковь шли. Крестились, такой я был окровавленный. Не знаю, где сила взялась.
Помылся в ручье. Пошел в дом под лесом, где жил Войтко. Попросил есть. Он вынес миску вареников в лес. Царство небесное его жене — я всех не осилил.
Пошел к хутору, где была связная хата. Говорю, надо встретиться с проводником. А там не очень доверяют. А как я смог убежать? Может, меня отпустили, чтобы всех выдал. Три дня в убежище не пускали. Но увидели, что никого не арестовывают. Через два дня принесли документы — табель успеваемости на имя Ломаги Василия Григорьевича. И справку из несуществующего сельсовета, что я — сирота. Отправили в Козову. Там в школу оформили.
Мирон Амброзевич с дочерьми у дома в родном селе Подусильна на Львовщине, 1962 год. Слева — Мирослава, держит Екатерину
Но девятый класс не закончил. На третьем экзамене подошла одноклассница Надя Ковалева, дочь начальника паспортного стола. Говорит: «Вася, я видела твою фотографию у отца на работе. Ты — в розыске. Но Мироном записан. Какая-то Амбразура — фамилия». За мной и след простыл. На станции вскочил в товарняк на ходу. Уже издалека увидел, как школу окружили люди в форме.
Выскочил в поле и добрался до своего села. Немного сидел у людей, немного — в лесу. Дома был дважды. И радость, и плач, и споминання были в доме. 8 сентября 1949 года шел забрать две пары белья и сухари, что родители приготовили. В саду у смородины услышал очередь и рука обвисла. Я ее в гимнастерку завернул — и бежать. Меня подстрелил Гриша — «стрыбок» из села.
Ребята наши повезли в Бережанскую больницу. Наложили шину, а на следующий день должны были вытяскивать осколки. Но за мной пришла милиция.
Сначала отправили в Перемышляны в тюрьму, потом — на Лонцкого, во Львов. Везде сильно били. Пользовались тем, что ранен, и били по руке. Пальцы дверью щемили. Под ногти совали иглы и лезвия. А хуже всего, когла молотком по пяткам били. Голова от этого словно разлеталась. Терял память, говорить не мог. Не ругал себя, что пошел в ОУН, потому что это было сознательно.
Три дня позабавились мною и сдали в камеру «слабосиловку» — для слабых, раненых. Был там полтора месяца. Ни разу рану не осмотрели заглянули. От нее уже начало вонять. В октябре завели в медпункт.
Приговорили к 25 годам тюрьмы и 5-ти — лишение прав. На суде был адвокат. Я отказывался от него. Но маме пришел счет: заплатить 25 рублей. Хотя он ни слова в мою защиту не сказал.
В мае 1950-го этапировали. Было нас, заключенных, восемь вагонов. В вагоне — 84 человек. Ехали много дней. Давали суп из рыбы и 400 граммов хлеба.
Попал в Караганду. Отправили на завод горношахтного оборудования, на рудники. Потом стал электриком в лагере.
Когда фотографировали для личного дела, я был с волосами. Всех брили в бане, а я из-за руки тогда не мог уйти. Так если на фотографии с волосами — должен таким и быть. На заводе вольные (работники заводов и шахт, которые не были заключенными. — Країна) считали меня своим. Уже потом узнали, что я — зэк. Говорили: «Хитрый ты, бандера».
В бригаде было пятеро немцев. Фридрих, военный врач, постоянно где-то пропадал. Я выследил его. Он на лесоскладе за досками слепил каморку и делал коронки — и для заключенных, и для свободных рабочих. Впоследствии научил меня и еще одного мужчину. Санчасть нам помогала с материалами, начальство не препятствовало.
Дважды сажали в карцер — за письма. Родным можно было писать два раза в год, а я передавал через водителей чаще. Дали 10 суток. Но отсидел ночь. Потому что ребята постарались, чтобы свет в лагере погас. Нужен был электрик.
Письма проходили цензуру. Некоторые предложения зарисовывали. Пишут родители, что дядю Алексея в схроне забили. А в письме приходит — «дядя Алексей умер».
После смерти Сталина в 1953-м освободили всех, кто сидел по малолетке. Но меня осудили в 19-ть — должен был оставаться. Перевели в Воркуту. Там имели самодеятельный кружок. С вертепом даже по лагерям ходили.
Лагерь Сорань перед Воркутойназывали «бандеровским». Там было 620 человек: двое литовцев, эстонец и русский, остальные — ребята из Львовской, Тернопольской, Ивано-Франковской областей.
Мы участвовали в восстании лагерей за права заключенных. Игорь Доброштан взял на себя командование в лагере во время забастовки. Он воевал в советской армии, но как-то оказался на оккупированной немцами территории, поэтому сидел как предатель. Говорил московской комиссии: «Вы самураев и фрицев освободили, а нас, советских бойцов, нет?» Один полковник на комиссии не выдержал: «Егорушка, это ты?» Оказывается, он был командиром Игоря на фронте. Доброштан требовал, чтобы его перевели в другой лагерь. «Никуда тебя переводить не будем, — сказал полковник. — Поедешь с нами». Через два дня Игорь пришел к нам прощаться в форме старшего лейтенанта.
С 1955 года на зоне стало свободнее. Уже не было «Шаг вправо, шаг влево — стреляю».
Две трети лагеря освободили, а меня все держат. Пошел в спецчасть. Говорят: я тоже освобожден, но задержан. Потому что нужен электрик. Пришлют ребят из училища — и меня отпустят. Понял, почему в последние месяцы получал больше денег. Узнику насчитывали 600 рублей, на руки давали 300 Остальные шла на обмундирование, питание, охрану, жилье. Вольном давали на руки 600.
Одевали хорошо, никто не мерз. Были фуфайка, бушлат, валенки. После смерти Сталина даже теплое белье давали.
В мае 1956 года освободили. Вызвали в спецчасть, дали паспорт и билет на поезд в Москву, 200 рублей.
В село приехал 27-летним. Помогал двоюродной сестре хату строить. Маленькая девчонка ногами глину месила, ходило такое чумазое. Познакомились. Это была моя будущая жена.
Работал электриком на кирпичном заводе, в колхозе. Ежемесячно приезжали в сельсовет люди, спрашивали — с кем хожу, чем занимаюсь.
В 1961 году на свадьбе у соседа через плетень кто-то запел «Червона калина». Я был невыспавшимя и заснул на скамейке, потому что накануне гулял на другом свадьбе. Вскочил от песни, пошли с женой быстро домой. Через три дня милиция спрашивает, кто начинал, кто пел. Угрожали: «Пойдешь пешком до Золочева, если не скажешь». Я молчал.
В школе год вел кружки по электричеству, трудовое обучение. Из района позвонили директору, чтобы уволиил меня. Коммуняки из села постарались.
Много лет делал зубные коронки на заказ.
В селе построили часовню по случаю независимости и освободительной борьбы. Четыре символические могилы высыпали на местах смертей и пыток наших подпольщиков. Земли свозили из соседних областей, где ребята погибали. В частности, из Конюхов Тернопольской области, где умерли Иван Готра, Дмитрий Кулеба, Николай Юркив, Богдан Цап, Иван Карбинкив, Михаил Соколовский, Михаил Гураль. Памятник Василию Ивахива поставили …
Леся Межва, фото: Ярослав Тымчишин; опубликовано в издании Gazeta.ua
Перевод: «Аргумент»
