Российский журнал НЛО (Новое Литературное Обозрения) провел традиционные “Банные чтения”, но в этот раз их темой стал феномен коллективной истерии, превратившейся в модерную эпоху в своеобразный социальный институт.
В частности, обсуждались следующие вопросы:
— Что запускает реакцию массового психоза и какие механизмы при этом используются? Каковы механизмы мобилизации людей через истерию? Какими способами в режиме массового психоза оказываются задействованы такие явления, как (само)драматизация, театральность, истерия и безумие?
— Насколько сознательны, рационально осмыслены методы и стратегии конструирования массового психоза? Или наоборот — он является внешним проявлением торжества иррационального, которое начинает господствовать в обществе?
— Профессионализация безумия: как различные проявления массовой истерии способны становиться инструментами осознанного (или полусознательного) манипулирования общественным мнением и социальной реальностью?
— Какие эмоции задействуются во время массового психоза? Как массовое безумие влияет на структуру аффекта?
— Как средства массовой коммуникации влияют на формирование и функционирование массового психоза?
— Как массовое безумие опирается на культурные привычки, стереотипы, коммеморальные практики общества? Какие новые практики памяти возникают в процессе и в результате массового психоза?
— Как массовое безумие связано с установкой общества на закрытость, самоизоляцию?
— Как размываются этические границы и нормы в обществе, которое находится в состоянии психоза?
— Почему не всегда возникает адекватное рациональное сопротивление массовой истерии?
Радио Свобода рассказало об этих слушаниях. В разговоре участвовали: Ирина Прохорова, главный редактор издательства НЛО; Илья Калинин, филолог, историк культуры, редактор журнала “Неприкосновенный запас”; Ян Левченко, культуролог, профессор Школы культурологии НИУ ВШЭ; Петр Дружинин, историк.
Елена Фанайлова: “Антропология массового психоза” – двадцать третья конференция “Банные чтения”, которая проводится ежегодно издательством “Новое литературное обозрение” и посвящается интеллектуальным событиям современности.
Перечислю некоторые вопросы конференции. Что запускает реакцию массового психоза и какие механизмы при этом используются? Насколько сознательны методы и стратегии конструирования массового психоза? Что такое профессионализация безумия? Как различные проявления массовой истерии способны становиться инструментом манипулирования общественным мнением? Какие эмоции задействуются во время массового психоза? Как средства массовой коммуникации влияют на формирование и функционирование массового психоза? И так далее, еще целый список замечательных совершенно вопросов, которые ставит политическая и социальная реальность.
Ирина, я права, что вы каким-то образом чувствуете настроение времени, и интеллектуальная рефлексия по заявленной теме возникла неслучайно? Какую роль психоз и безумие играют в вашей жизни последних месяцев?
Ирина Прохорова: Что касается массового психоза, это большой опыт, который мы проживали еще в советское время. И хотя это был излет системы, массовый психоз там более-менее присутствовал. И в последнее время мы прекрасно видим, что это явление – не просто безумие отдельных граждан весной или осенью, а как социальный институт, как способ управления обществом он просто расцветает на глазах. “Банные чтения” были созданы, когда возник журнал “Новое литературное обозрение”, и каждый год мы пытались сформулировать какие-то важные вещи, социальные и академические. Собственно, вся идея деятельности журнала и издательства НЛО, куда входят еще два журнала, книги и прочее, – в последние годы абсолютно четко это исследование поиска новой парадигмы изучения общества. Мы назвали это – антропологический поворот. Так или иначе, наши темы связаны с такой сменой оптики. Мы рассуждаем не о государственной истории в широком смысле слова, а об истории общества, индивидуальных людей, их способа адаптации. И все темы, которые мы формулируем, исходят из этих интересов. Когда мы формулируем тему, обычно она возникает после очередной конференции, когда мы прослушиваем много докладов…
Елена Фанайлова: Прошлая была о рабстве как институте.
Ирина Прохорова: Да, рабство как культурная память и интеллектуальное наследие. То есть как рабство исчезает как социальный институт, а потом как традиция все равно отражается в структурировании общественной и личной жизни. И после этого сформулировалась следующая тема, раньше, чем начались все наши показательные процессы, но, увы, могу сказать, что интуиция нас не подвела. И это даже грустно, лучше бы, может быть, подвела бы. То, что мы видим, это открытие социальных лифтов для людей наименее достойных, которые используют это как рычаг изменения своего статуса… Есть же разговор об экономике погрома, о чем Петр, наверное, расскажет лучше, мы издали его двухтомник “Идеология и филология”, где он очень хорошо показывает, как эта система работает. Не просто как инициирование одного безумца, который пишет донос, а как вообще способ не только управления, но и делания карьер. И то, что на этой конференции обсуждается, это именно работа этого страшного механизма, который при этом опирается на очень важные социальные слои, на способы повышения своего социального статуса. Недаром же у нас не просто название – “Антропология массового психоза”, а еще и в “модерных обществах”. Это, собственно говоря, последние 300-350 лет развития прежде всего европейского общества, куда мы Россию включаем, по традиции. То есть как раз в этот период и складывается система массового психоза как способа регулирования и управления людьми.
Ян Левченко: Могу сказать, что повезло с ближайшим окружением, я имею в виду домашним, там я наблюдаю воочию эволюцию. Это очень репрезентативно. Часть людей из моего домашнего окружения полностью инфицирована и подвержена тому, что происходит, это бок о бок со мной ежедневно и ежечасно, и я наблюдаю последствия. Это очень интересная микрофизика явления. Если бы я только смотрел канал “Дождь”, читал “Новую газету”, слушал Радио Свобода, занимался своими научными изысканиями и ездил на какие-то конференции, то, наверное, у меня был возникали какие-то аберрации, и я бы думал, что 84 процента – это вранье, это сконструированные какие-то цифры. Возможно, это так и есть, они сконструированы, как принято говорить, все гораздо сложнее и так далее, но когда люди начинают говорить, что все гораздо сложнее, значит, у них, на самом деле, нет ответов, а есть система подмен, которые в каком-то смысле выгораживают их позицию, в каком-то смысле оправдывают то, что они все еще здесь, ну, и так далее. А я вот имею такую шикарную возможность – наблюдать за этим. Единственное, что я хотел бы оговориться, что эта микрофизика наблюдается мною на материале людей старшего поколения, и моя жена, скажем, не разделяет их воззрений, но это очень показательно. И то, что возникает эта дифференциация между домашними, семейными отношениями, между интимностью и какой-то перетертой телесностью, с одной стороны, и полной, абсолютно чудовищной пропастью, которая разделяет наше сознание, это, мне кажется, очень показательно и многое объясняет, в том числе, как это ни громко звучит, в истории нашей страны.
Илья Калинин: В обществе всегда существуют какие-то напряжения – социального характера, экономического, идеологического, политического. Чем эти напряжения в каждом конкретном обществе выше, тем больше оснований для возникновения каких-то психотических реакций, которые есть, в принципе, не что иное, как способ адаптации социума к тем вызовам, тем напряжениям, тем проблемам, которые перед ним стоят. В принципе, коллективный, массовый психоз – это некая попытка ухода от решения проблем. Психотическая реакция – это способ такого обходного маневра, который позволяет не рационализировать реальность и те проблемы, которые она ставит.
Елена Фанайлова: Говоря простым языком, не давать себе ответы на вопросы, которые волнуют, а уйти в несознанку.
Илья Калинин: Действительно, рациональность выключается, такое катапультирование разума. Эта симптоматичная фраза – все гораздо сложнее – в каком-то смысле тоже является симптомом психотической реакции. Потому что мы просто отказываемся от проработки какой-то проблемы. Значит, эта попытка ухода существует. Дальше возникает желание государственных институтов, элит каким-то образом манипулировать теми психотическими реакциями, которые существуют в обществах, каким-то образом канализировать его напряжение. Причем канализировать таким образом, чтобы, с одной стороны, можно было не решать те проблемы, которые решать трудно, не хочется, или решение этих проблем приведет к какой-то смене элиты, перераспределению капиталов, изменениям реальным в обществе. Вместо того, чтобы осуществлять все эти рациональные шаги, можно просто перенаправить это напряжение, скажем, создав фигура врага, фигуру чужого, фигуру какого-то неприятеля, который оказывается виновников проблем, с которыми мы имеем дело. Механизм в общем виде выглядит примерно так.
Елена Фанайлова: То есть ничего нового мы сейчас не переживаем, а имеем дело с модификацией смоделированных массовых психозов, которые в последние 300 лет конструировались?
Ирина Прохорова: Отчасти. Например, мы знаем из истории, одна из первых таких вспышек – процессы над салемскими ведьмами, которые, казалось, носили локальный характер, маленькая деревня, где все сходят с ума и ищут ведьм. Это 17-ый век. Но там ведь очень интересно, что якобы девушка, одержимая дьяволом, которого на нее накликала соперница и так далее, там ведь важно, как реагировала местная власть, которая проводила расследование и по подозрению, что кому-то показалось, что дьявол был у ворот, начинали сжигать. Такие стихийные безумные вещи, которые носили локальный характер, мы видим, что в ХХ-м веке в тоталитарных обществах они становятся просто основным моментом управления. Массовый психоз высвобождает страшную энергию, где внутри семьи происходят расколы. То есть манипуляции становятся стопроцентными, или – желательно – доводятся до 100 процентов.
Что происходит в модерную эпоху? Это постепенное разрушение традиционалистского общества, которое жестко структурировано, где массовые психозы трудно создать, это должна быть ситуация войны, безумия, когда город осаждают, и прочее. Но как раз слом иерархий, когда между разными сословиями разбиваются границы, позволяет этому механизму становиться очень эффективным. Потому что легче регулировать. В жестко иерархизированных обществах попробуйте создайте массовый психоз. Там работают жесткие ограничения на уровне горизонтальных связей, профессиональных, и так далее. А здесь, когда мобильность социальная становится сильной, это становится во многом и возможностью изменить свой статус без всяких компетенций, без каких-то важных моментов. И здесь есть база массового психоза, что мы наблюдали как раз в ХХ-м веке, и что мы сейчас видим, какие-то вспышки, надеюсь, что это не превратится в некоторую систему управления. Но некоторые прецеденты мы уже видим, когда “чувства верующих оскорблены”, а эта кучка, в общем, доносчиков по видом церкви начинает кричать – и начинается процесс. Когда заворачивается механизм так называемого правосудия на основе доноса, здесь и начинается складывание механизма массового психоза. Начинается идеологическая подводка, потом ссылка на массы, которые жаждут этого… Ну, мы знаем все это.
Елена Фанайлова: Я думаю, что еще и средства массовой информации играют в этом огромную роль. И это важно, когда мы говорим именно об эпохе модерности, потому что в ХIХ-м веке вообще изменяется резко роль СМИ, они буквально приходят в каждый дом. Теперь тот, кто управляет СМИ, он в нашей семье находится при помощи телевизора и всего остального. И они становятся инструментом управления, по сути дела. Ирина сказала, что человек, который берет на себя систему манипулирования, меняет свой статус и приобретает какие-то выгоды. Это к вопросу об экономике погрома, если я правильно понимаю. Оказывается, есть и такой поворот сюжета с массовым психозом – выгода людей, которые все это делают, запускают?
Петр Дружинин: Как я понимаю, психоз – это какой-то механизм, и очевидно, кому-то это бывает выгодно, а кто-то теряет. Психоз имеет и мирную разновидность – эйфория. Эйфория в здоровом проявлении, патриотическая или еще какая-то, скорее, всем нравится. В нездоровом виде она нравится меньше, но в какой-то момент она может перерасти в психоз, который может быть управляемым или неуправляемым. Я согласен, что сейчас произошло какое-то разделение в том кругу, в котором разделения мы не предполагали. Когда мы, я говорю о себе, учились, в школе или дальше, мы думали, что вокруг какое-то довольно глупое старичье, мы занимаемся своим делом, и конечно, нам до них интереса никакого нет. Потом мы занимались своим делом и как-то их терпели, а сейчас мы понимаем, что на самом деле…
Елена Фанайлова: (смеются) Это они нас терпели, по сути!
Петр Дружинин: …может быть, мы их терпели, но сейчас нас – 1, 2, 3 процента, а вокруг люди, убежденные в совсем других ценностях, их очень много, и они нам чуждые. Я сейчас так себя чувствую, что не могу обсудить какие-то вещи в семейном кругу, я могу прийти в гости – и должен молчать о чем-то. Мы можем говорить, не знаю, о собаках, но какие-то моменты я вынужден держать при себе, потому что это разрушит моментально обстановку, просто сделает врагами нас за столом.
Ирина Прохорова: Вот это и есть вторжение в зону интимности.
Петр Дружинин: Я к этому еще не могу привыкнуть, но, видимо, это тот мир, в котором мы будем жить в ближайшее время. То есть этот массовый психоз, с другой стороны – эйфория, у кого что, оно разрушило даже интеллигенцию. Единства нет. Я не знаю, может быть, это время каждого сделать выбор. Иллюзия, что нас много и мы вместе, разрушена во мне. Я чувствую, что нас очень мало, мы никому не нужны, и скорее всего, мы находимся на обочине истории.
Ирина Прохорова: Проблема здесь не в том, что вы приходите в круг людей – и все вокруг согласны. Мы жили 20 лет и дружили, при этом за столом оказывались все спектры политических мнений, такое бывает, особенно со старыми друзьями. До недавнего времени это никак не мешало нам дружить, мы до утра ругались, за грудки хватали друг друга, и это было нормальное явление. То, что связано с проблемой, которую мы обсуждаем, массового психоза, что это приходит, политическое, с его грубыми инструментами, приходит в семью, в интеллектуальную деятельность, в коллективы – и сразу разрушает там все. Это страшно! Это и есть создание такого психоза, когда начинается доносительство, когда все начинают бдить, вы сдерживаетесь во многом, потому что не очень уверены, мало того, что вас не поддержат, а мало ли, что потом там передадут… То есть вдруг реанимируются все фобии, которые, казалось бы, из общества ушли. Вот это самое страшное! А бог с ним, кто за кого голосует, даже не важно, за Крым вы или против Крыма, но то, что это стало разделительной чертой гражданской войны фактически, психологии гражданской войны, которая связана с массовым психозом, это страшно. И выясняется, что многолетний опыт изживания этого, который, казалось бы, победил в 1991 году, вроде бы ничему и не научил.
Петр Дружинин: И там было даже лучше, чем сейчас!
Ян Левченко: Ирина Дмитриевна упомянула гражданскую войну, и вот я последние несколько месяцев, по необходимости читая какие-то издания, прессу, часто сталкивался с формулировкой “гражданская война на Украине”. И это тоже один из инструментов вытеснения того, что на самом деле происходит в России. В России происходит гражданская война, но поскольку об этом говорить нельзя, это, в свою очередь, проводит демаркационную линию между нами, сидящими за одним столом, находящимися в одном пространстве и так далее, привыкшими друг к другу, на это словосочетание накладывается своеобразное вето, оно вытесняется, и на его место заступает нечто другое, что, вообще-то, к нам никакого отношения не имеет. Более того, то, что происходит там, ни в коем случае нельзя назвать гражданской войной. Там происходят какие-то другие вещи. А то, что происходит здесь, это есть пока холодная гражданская война меньшинства с большинством. Вернее, большинства с меньшинством, потому что меньшинство не выступает в данном случае против этого большинства, оно просто отстаивает те формы рациональности, которые кажутся ему релевантными. Я просто хотел бы заметить в связи со словами Петра: вы сказали, что должны молчать, чтобы не разрушить. Я понимаю ваши опасения, но мне кажется, что порой стоит что-то высказать, даже с риском разрушения, чтобы не мимикрировать. Потому что мы не знаем, где граница, и когда мы сами окажемся агентами той эйфории, которая перестала быть эйфорией и переросла во что-то более зловещее только потому, что мы сдержались, что мы не сказали.
Илья Калинин: Возвращаясь на круг назад, мы говорим о том, что этот массовый психоз есть способ мобилизации общества.
Елена Фанайлова: Мобилизации на основе эйфории.
Илья Калинин: А с другой стороны, эффектом массового психоза или эйфории, в таком радужном ключе, является, с одной стороны, упрощение картины мира, которая становится примитивной и простой, а с другой стороны, это способ упрощения самой социальной структуры общества. Общество тоже упрощается. И единственные социальные структуры общества – это большинство и меньшинство. И все, и больше ничего.
Петр Дружинин: И это мы прямо сейчас чувствуем, я это чувствую каждый день!
Илья Калинин: И тут уже не важно, ты профессор университета или представитель православного казачества, но ты на одной стороне, где большинство, где прогрессивная профессура оказывается вместе с православным казачеством, либо ты оказываешься в меньшинстве, значит, и…
Петр Дружинин: И утираешься. Интеллигенция в принципе не может воевать. Да, потому что человек разумный иногда видит за психозом реальную ситуацию. Что не все люди сейчас видят. Я, находясь в меньшинстве, понимаю, что какими-то людьми управляют, навязывают им врага, навязывают очень простые решения.
Елена Фанайлова: Есть художественное произведение, которое написал человек по имени Алек Иванов, “Я – оккупант”, оно исполняется в ютьюбе. Там развивается мысль о том, что есть народы, которые дичее, а я, так называемый оккупант, пришел их освободить и воспитать. И там перечисляется такой риторический объем всех этих диких народов, которых я, русский оккупант, спас, а мы меня называете оккупантом…
Петр Дружинин: Вообще, за последний год одним братским народом-то у нас стало меньше, как можно видеть.
Елена Фанайлова: Да, а мы его тоже в этой имперской парадигме спасали, образовывали, делали, видимо, как-то лучше.
Петр Дружинин: Ну, мы несколько лет в окопах плечом к плечу с ним сражались и умирали, а теперь оказывается, что они всегда были такие… И вообще, обидно слышать о людях совершенно неповинных много гадостей, независимо от того, какой это народ. Это люди в Ираке или в Грузии, или на Украине – огульное название другого народа плохим словом…
Илья Калинин: Вы уже затронули тему, которую я в своем докладе рассматриваю. Я пытаюсь говорить об одном из страхов, который входит, как важный составной элемент, в коллективный психоз. Страх, который, как мне кажется, пронизывает современную культурную политику, вообще отношение государство к таким вещам, как культура, наследие, история, наше прошлое.
Елена Фанайлова: Это сакральные прямо камни нынешние.
Илья Калинин: Конечно. Скрепы духовные они еще у нас называются. Все то, что описывается как консервативный поворот, возвращение к традиционным ценностям и так далее. Мне кажется, тут важной концептуальной рамкой является то, что консерватизм – это не просто возвращение к традиции, это не просто возвращение к какому-то культурному наследию, а это возвращение, которое встроено в осознанный (или чаще неосознанный) страх, что эта традиция или это прошлое не просто может исчезнуть, а что его кто-то у нас хочет отобрать. То есть такой тезис, что если у государства, у нации отбирают историческое прошлое, это нацию или государство унижает. То есть в самом этом тезисе, что без прошлого государство или народ исчезает, умирает, есть некая не проговариваемая предпосылка о том, что кто-то хочет это прошлое отобрать.
В принципе, за этими представлениями о том, что прошлое может быть отобрано, стоит некая реальная историческая травма, связанная с распадом Советского Союза, который определенная часть общества воспринимала как некую утрату собственного прошлого. В действительности же произошел исторический перелом, некая историческая трансформация, мощная, но не утрата прошлого. Это стало переписываться уже в 2000-е годы официальным дискурсом, что то, что произошло в 1991 году, было именно…
Петр Дружинин: Крупнейшей геополитической катастрофой.
Илья Калинин: Да, и главное – успешной попыткой отобрать у нас огромную часть нашей героической истории, которую теперь уже мы, безусловно, не отдадим. Тогда эта якобы утрата прошлого была связана и с утратой огромных территорий. Союз развалился, и Россия оказалась в тех границах, в которых она находилась до недавнего времени, до весны прошлого года. Мне кажется, что концепция русского мира, которая возникла в середине 2000-х годов, есть попытка ответа на эту якобы отобранную у нас историю, якобы отобранное у нас прошлое. Поскольку за концепцией русского мира стоит симптом неспособности современного российского общества, неспособности современной российской элиты каким-то образом артикулировать, сформулировать фигуру некого Другого, по отношению к которому мы бы выстраивали собственную идентичность. В принципе, фигура другого вполне носит рациональный характер, потому что она позволяет определиться в собственной позиции. Помимо этого большого и чуждого нам, враждебного по отношению к нам другого, которым сейчас является Запад, Западная Европа и прежде всего, конечно, США…
Елена Фанайлова: Ну, да, мы же не с Украиной, а с Америкой воюем.
Илья Калинин: …никакого другого на постсоветском пространстве не существует. Что такое в этом смысле русский мир? Русский мир – это результат неспособности прочертить границы, неспособности прочертить границы сообществ, неспособность определить собственную идентичность. Потому что в результате невозможно ответить на вопрос: а где заканчивается Россия? Она очевидно не заканчивается там, где проходит ее государственная граница. Россия – понятие духовное, как и русский мир. Поэтому, соответственно, есть одно из определений: ну, понятно, русский мир – там где живут русские люди. Но что такое русские люди – это огромный вопрос! Русские люди – это те, кто говорят на русском языке? Но мы сейчас, например, видим, как донбасские ополченцы говорят на суржике, а люди, дающие интервью, из национальных украинских батальонов, говорят на чистом русском языке, без всяких там фрикативных “гэ” и всяких “шо”. И кто из них в итоге русские люди? Россия, Российская Федерация. Есть очевидная неспрособность проговорить и очертить собственные границы, соответственно, как-то определить собственную идентичность: кто мы по отношению к тем, кто не мы. Например, симптоматичное название книжки бывшего президента Украины Кучмы, который еще в начале 2000-х годов, 12 лет назад, выпустил книжку “Украина не Россия”. Это было очень давно, и тогда еще в каком-то смысле этот тезис, может быть, носил спорный характер, в начале 2000-х. Последний год это показал уже окончательно и бесповоротно: Украина не Россия. С этим нужно каким-то образом смириться всем. Но для России Украина по-прежнему братский народ. Самой Украине от этого тезиса о том, что мы – братский народ, приходится несладко. Мне кажется, для всех было бы полезнее, и прежде всего для России, определиться с этим Другим, что кто-то не мы.
