Город впал в оцепенение и тихо сходил с ума. Давно ему не было так беспросветно гадко, и только набирающая силу весна заставляла его держаться за жизнь.
– Вот, будет тепло, распустятся деревья, скроют до зимы эту гадость, – вздыхал город, осматривая себя. – Ведь не старый еще, а бомж бомжом, – сокрушался он, глядя на дома и улицы.
Но деревья зеленеть не спешили. Ночью город подслушал их шепот: ага, только расправь плечи, опять обрежут. И столько страха и ужаса было в этом шепоте, что он обреченно и сочувственно вздохнул.
Где-то вдалеке в предрассветном тумане звякнул трамвай, и город обрадовался этому звону, как крику петуха в старой заброшенной церкви, захваченной нечистью. По водосточной трубе, как слеза, скатилась с крыши капля росы.
Трамвай звякнул на повороте – старые раны давали о себе знать. Он уже не помнил, сколько ему лет, сколько раз переделывали и подделывали его метрику, сколько чужих запчастей «вшили» в него для поддержания жизни. Трамвай любил и жалел людей, поэтому и держался из последних сил – не умирал. Конечно, ему хотелось, чтобы люди были другими – молодыми и веселыми, как раньше. Он не понимал, что злые, вечно ворчащие или орущие тетки – это как раз те молодые и веселые, из его юности.
Тетки ругали его за раздолбанные двери и скрипящие вагоны – они тоже помнили его молодым.
Трамвай шел по Потемкинской и считал ямы – это единственное, что менялось на его до боли и скрежета знакомом пути.
Ямы жили своей жизнью – плодились и размножались. Трамваю даже подумалось, что дорожные ямы – это новая форма жизни. Ямы были с этим не согласны.
Ямы считали себя отдельной цивилизацией. Они активно интересовались всем, что происходит в городе, благо информаторов у них было в избытке, и они давно наладили четкую систему коммуникации друг с другом.
– Ну, что там, на площади? – спросила почтенная пожилая яма у взъерошенного голубя.
– Родственники вам привет передавали, – через клюв ответила наглая птица.
«Совсем страх потеряли», подумала яма, вспоминая те добрые времена, когда ям в городе было наперечет, а голуби, воробьи и вороны спешили каждой засвидетельствовать свое почтение и преданность: летом своя яма – это роскошь, где всегда можно попить и помыться в жару после дождя. Но теперь рынок перенасыщен, как будто в городе приняли программу «каждому голубю по своей яме» и выполнили ее с опережением срока.
В прежние годы она указала бы ему на дверь и отказала от дома, но обстоятельства изменились, и любопытство взяло верх.
На площади жили ее двоюродные племянницы – трещины. Ям туда не пускали, они считали это дискриминацией, пытались закрепиться в самом-самом центре, но тщетно. Поэтому с родственниками общались с помощью голубиной почты – трещины знали все секреты, поскольку жили между двумя основополагающими зданиями – мэрией и не мэрией. «Черный квадрат», – так они называли свою территорию, потому что считали себя аристократками и интеллектуалками.
…Здания в черном квадрате тоже жили своей жизнью – окна светились, телефоны пели, кухарки стряпали. Город знал, что во все времена все его мэры и губернаторы в парном катании чемпионами не были – мэры предпочитали одиночное, а губернаторы по-мужски всегда хотели вести. Разные пары город перевидал на своем веку, но к этим приспособиться не мог никак. Их же окружение их называло «дурак и хитрый». Одному природа дала неподвижную нижнюю челюсть, другому глаза с поволокой. Рядом они смотрелись потешно, но иногда и потешные войска становятся армией, поэтому город ждал. Даже когда пару «властителей» стали называть парочкой волнистых попугайчиков, город обижался и не верил. Зеркала в их кабинетах показывали ему самовлюбленные отражения, но он упрямо твердил: это детская болезнь, это пройдет. Но время шло, лечить эту болезнь никто не спешил – докторам, способным поставить диагноз и победить этот недуг, сейчас было не до этой клетки…
– Так какие новости, – поторопила голубя располневшая за зиму яма и от нетерпения треснула еще больше.
– Я знаю, я, – вклинилась малознакомая сорока. – О вас говорят, только о вас и говорят, – трещала она.
– Да что говорят-то? Скоро уже? Зажилась я на этом свете.
– Вот об этом и говорят, – била хвостом об асфальт птица.
«Ну, слава богу», подумала яма. На самом деле разговоры об особой ямочной цивилизации начались от безнадеги и безысходности. И бабушка, и мама ямы еще в детстве ей говорили: век ямы недолог – ну, месяц-два. Это как бабочка-однодневка: родилась, показалась, прожила и исчезла. А если заставить бабочку-однодневку жить годами? Это уже не бабочка, а Франкенштейн какой-то, или зомби. Ужас! Поэтому каждая уважающая себя яма мечтала о почетной кончине – горячий асфальт, каток, люди в оранжевом…
А сорока не унималась:
– Будет молебен на площади, чтоб вас быстрее похоронить…
…И был молебен. Жители города в искренней молитве просили всевышнего прекратить эти мучения и избавить город от ям. Проникновенную речь перед началом всеобщей молитвы произнес губернатор – ему очень нравилось быть на сцене и обращаться к прихожанам. Мэр кивал и крестился, певчие пели, народ хлопал.
У ямы-долгожительницы собрался птичий консилиум.
– Ну все, помолились за вас, – радостно известила знакомая сорока.
– Так когда ждать-то, – расплылась в улыбке яма. – Ну, асфальт и все такое…
– Чего не знаю, того не знаю, об этом речи не было, но молились истово.
Яма задумалась. Почувствовала – полегчало.
Полегчало, как после исповеди, когда отпустили грехи. А их столько уже на ее совести. А совесть – это богатство бедных, богатым она не по карману. Она же помнит почти каждого, с кем связала ее судьба, – ночь не спала, когда парень на Мицубиси порвал из-за нее колесо. Потом дома был скандал – жена ждала его к ужину в честь годовщины свадьбы. А у мужика постарше подвеска накрылась, а у дамочки амортизаторы полетели, а велосипедист-пенсионер чуть шею не сломал, а…
Яма верила в коллективную карму, поэтому была уверена, что за весь этот перечень пострадавших будет расплачиваться не только она.
Но сегодня ей отпустили грехи, и она впервые уснула спокойно, как спит убийца, которого оправдал суд за недостаточностью улик или за превышение защиты в состоянии аффекта.
…В двух зданиях, образующих квадрат, снова горел свет. Трещали телефоны и хлопали двери. Новые, совсем новые меры и методы проговаривались и оформлялись в файлы, их авторы были довольны сами собой и друг другом и слали почту по разным адресам…
Город понюхал ветки первых цветущих абрикосов, покосился на заборчики на дорогах – почетные мавзолеи самых почетных и знаменитых ям, посмотрел на площадь с заплатой на месте памятника бывшему вождю, и рассмеялся.
Первой весенней грозой катился его хохот. Он заглушил вахтовиков-затейников, которые решили, что они – это он, и рассмешил целующуюся парочку в подъезде.
– Вот это да, вот это гром, – восхищенно глядя в небо сказала девчушка на трамвайно остановке своему спутнику. – Скорей бы трамвай, чтобы успеть до дождя.
За поворотом звякнул трамвай.
Город умиротворенно уснул.
Яна Беганская.
