Самой горячей точкой на карте Украины по итогам первого месяца войны стал Мариуполь. Город на берегу Азовского моря блокирован российскими войсками, которые регулярно его обстреливают – в том числе жилые кварталы. Выбравшиеся из Мариуполя говорят, что его жители оказались в ситуации гуманитарной катастрофы: в городе нет электричества и связи, не хватает еды и лекарств. Трупы погибших лежат прямо на улицах, а во дворах домов появляются братские могилы.
Би-би-си записала истории тех, кому удалось уехать из Мариуполя.
В Мариуполе на момент начала войны жили около полумиллиона человек – это 10-й по величине город Украины. И самый крупный из наиболее близких к самопровозглашенным ДНР и ЛНР: до начала российского вторжения от него до линии соприкосновения с “республиками” была всего-то пара десятков километров.
Мариуполь находится в Донецкой области – то есть на территории, на которую претендуют власти самопровозглашенной ДНР. Полное ее “освобождение”, под которым, по сути, подразумевается захват всех территорий, относящихся к Донецкой и Луганской областям в их административных границах, российские власти называли одной из целей вторжения в Украину.
Катерина Ерская, владелица компании по производству рекламы
Я родилась в городе Вилково в Одесской области в русскоязычной семье. Ходила в русскоязычную школу, но учила там украинский. По специальности я учитель украинского языка и литературы. По второму образованию – юрист. Долгое время занималась журналистикой, а сейчас у меня своя небольшая компания по производству рекламы и видео.
Примерно за неделю до Нового года по семейным обстоятельствам я переехала в Мариуполь. Решила там жить, думала, что останусь на несколько лет. Мне очень понравилось в Мариуполе. Потому что я сначала жила в Одессе – и там было море, а потом в Кривом Роге – это промышленный город. А Мариуполь – это нечто среднее.
Еще за много дней до начала войны, где-то в начале февраля, я проснулась рано утром от странных звуков. Мне сначала показалось, что это звуки стройки, но потом я поняла, что это обстрел, который происходил примерно в 15-20 километрах от места, где я жила. Я удивилась, а когда начала говорить с местными, то оказалось, что они такие звуки слышат последние 7-8 лет.
Той ночью, когда российские войска вторглись на территорию Украины, я проснулась не от звуков обстрелов, к которым к тому времени уже привыкла. Я проснулась от звонка – мне сказали, что Россия перешла границу Украины и началось полномасштабное вторжение. У меня уже был собран тревожный чемоданчик, лежали все документы, и если не психологически, то где-то в глубине души я была готова к тому, что война начнется.
В первые дни в Мариуполе война совсем не чувствовалась. Работала кофейня, в которой я обычно завтракала, работали все магазины. Люди ходили за покупками. Чувствовалась лишь небольшая продуктовая паника – начали пропадать консервы, крупы и все, что люди обычно берут про запас. Но все можно было найти. Единственное, что смущало, это очереди возле банкоматов, потому что люди пытались снять наличку. Но карты продолжали принимать во всех магазинах.
Потом в городе начали постепенно пропадать разные вещи. Вначале начались перебои со светом – его то включали, то выключали. Затем пропала вода. Со временем отключили и газ.
Но самое ужасное, что пропала телефонная связь, пропал интернет. Люди остались без возможности общаться, не могли вызвать скорую или полицию. Спустя несколько недель мы поняли, что город берут в кольцо, его пытаются окружить. Затем кольцо замкнулось и началась полномасштабная блокада.
В городе это почувствовали, и началась настоящая паника. Не работали продуктовые, аптеки. Все было закрыто или разграблено. Люди, которые остались без продуктов, оказались в ужасной ситуации. Это действительно была гуманитарная катастрофа.
С первых же дней войны я примкнула к волонтерскому движению, которое помогало не только мирным гражданам, но и нашим военнослужащим. Его организовали несколько общественных организаций.
Мы помогали продуктами питания, водой, топливом и, конечно, гигиеническими продуктами и лекарствами. Те, кто мог передавать эти вещи, cо складов, магазинов,- отдавали их нам, а мы уже их распределяли.
Мы взаимодействовали с полицией, военными, “Азовом”, Нацгвардией, морпехами. Безусловно, работали и с мирным населением, теми, у кого разрушило дома. Их переселяли в импровизированные шелтеры. Один из самых крупных был в драматическом театре, который разбомбили.
Конечно, одна организация – это капля в море. По официальным данным, мы помогли примерно 25 тысячам людей, в день по 2-3 тысячи. Это очень немного. Но мы посчитали, что лучше делать немногое, чем вообще ничего.
Большую часть дня я жила в нашем волонтерском хабе, чаще всего там и ночевала. Это было полуподвальное помещение. Плюс там было убежище, где можно было скрываться от обстрелов.
Все запасы, которые были в городе, оказались конечны. Стало не хватать элементарных вещей – например, инсулина. Люди, которые проходили курс онкотерапии, перестали получать свои препараты. Огромное количество людей, которые находились на заместительной терапии или принимали антидепрессанты, тоже остались без этих препаратов.
Но наиболее катастрофической была ситуацией с ранеными. Их число росло с каждым днем. По официальным данным, в Мариуполе погибло более 3000 мирных человек, но думаю, что реальная цифра -10-15 тысяч.
Огромное число людей поступало в госпитали с осколочными ранениями. Им нужны были антибиотики, стерильные перевязки. Начались проблемы с шовным материалом – то есть с шелком, которым зашивают раны. Его катастрофически не хватало.
Оккупанты не пропускали в город гуманитарные конвои: ни с медикаментами, ни с едой. Поэтому наши медики совершали абсолютно отчаянные поступки, чтобы помогать пациентам. В автоклавах начали по старинке стерилизовать перевязочный материал.
В один из дней в наш волонтерский центр женщина принесла простыни, нарезанные полосами и скрученные, как бинты. И мы подумали – дай бог, чтобы они никому никогда не пригодились. Но потом мы поняли, что и до них тоже могут дойти руки.
Не скажу, чтобы у меня лично были большие проблемы с едой и водой, потому что наша волонтерская организация заботилась в том числе и о самих волонтерах. Мой дом и квартира, которую я снимала, сейчас частично разрушены.
У нас в волонтерском центре работал генератор, мы готовили на полевой кухне. Но я видела, что люди готовят на кострах просто на улице.
Самой странной и ужасающей для меня стала картина, когда я увидела мужчину, который из рогатки охотился на голубей. Он сказал, что у него есть овчарка и ее нечем кормить. То есть без еды остались не только люди, но и животные.
Это было дикое зрелище: возле драматического театра горят костры и люди варят в котелках кашу. Театр разбомбили через несколько часов после того, как я уехала.
Я была там несколько раз. Он был очень перенаселен. Там было много семей с детьми в ужасной тесноте. Там было темно, людям не хватало еды и медикаментов. Все сидели на полу, закутанные в одеяла, пледы, потому что было очень холодно. Антисанитария, ужасные запахи, много простуженных людей.
В последнюю неделю, которую я провела в городе, в дом неподалеку от нашего волонтерского центра прилетело. Люди во дворе готовили еду на открытом огне, в основном женщины и дети. Видимо, беспилотник их обстрелял. Так получилось, что наша волонтерская организация была ближе всех к этому месту. Мы сразу же туда бросились, чтобы оказать первую помощь, вытащить людей.
Тело одного ребенка, мальчика, лежало просто на проезжей части, там, где ездили машины. Я проверила его пульс и поняла, что он мертв. Мой коллега решил убрать тело с дороги. К нему подбежал мужчина, абсолютно седой, и сказал: “Что вы делаете, куда вы его забираете!”. Оказалось, это был дедушка, внука которого убили.
Дедушка спросил: “Что мне теперь с ним делать?” Я говорю: “Хоронить”. А он: “Как хоронить? У меня даже нет лопаты”.
Это действительно большая проблема. Тела убитых людей до сих пор лежат на улицах города. Их некому и негде хоронить. В городе образовались огромные братские могилы.
Страшнее всего это выглядит на детских площадках. Там действительно хоронили, потому что там песок и мягкая земля – проще копать. А еще люди старались хоронить соседей неподалеку от домов, чтобы захоронения можно было найти.
Свежие деревянные фанерные кресты с рукописными табличками смотрятся ужасающе на фоне разрушенного города. То, что на этих могилах появляются искусственные или живые цветы, еще больше ужасает. Это настоящие братские могилы на улицах полностью разрушенного города в XXI веке!
Нет прощения оккупантам, которые сделали это. И большая гордость за украинцев, которые обороняют Мариуполь и защищают в том числе эти братские могилы. Ни один житель Мариуполя не хотел бы, чтобы погребением его погибших от рук оккупантов родственников занимались эти самые российские оккупанты.
Еще одна сцена, которая надолго отложилась в памяти… Там же, в этом же обстрелянном доме, когда мы начали обходить квартиры, чтобы убедиться, что никто не пострадал, мы увидели, что на лестничной клетке у окна сидит мужчина с порванной губой. Другой мужчина зашивал ему эту губу. Он повернулся к нам и сказал: “Здравствуйте, меня зовут Эдуард Иванович. Есть ли у вас перевязочный материал?”
Мы отдали ему всю нашу аптечку. Оказалось, что это хирург-стоматолог, который практиковал на первом этаже этого дома. Я в тот момент очень гордилась этим мужчиной. Несмотря на ужасную ситуацию, он сохранял спокойствие.
Меня сильно вдохновил этот скромный героизм простого врача, который мог укрыться в своей квартире, но вместо этого вышел и исполнял свой врачебный долг. Я подумала, что в войне нет маленьких дел и каждое дело, которое мы делаем, – это большое дело.
Мы поняли, что из города надо уезжать, когда начались уличные бои и линия фронта становилась все ближе к нашему волонтерскому центру. Однажды идя с работы, я увидела танк с буквой Z, который проехал по соседней улице. Так все мы поняли, что большая часть из нас должна уехать, чтобы не добавлять работы врачам, военным. Не быть фактором риска. Потому что оккупанты ужасно относятся к волонтерам, относятся к ним, как к военнослужащим. Нас могли взять в плен, использовать для манипуляций.
15 марта заработал гуманитарный коридор, я уехала из города 16-го. У нас в машине было несколько мест, поэтому мы взяли сначала одну семью, которую высадили в Бердянске. Там взяли другую семью, которая состояла из бабушки, мамы, двух дочерей, а еще у них были две кошки, черепашка и несколько хомячков. Я в тот момент подумала – какие святые люди. У них было мало личных вещей, но они взяли всех своих животных.
В районе Токмака мужчина с автоматом, который стоял на блокпосте под флагом ДНР, дал автоматную очередь по нашей машине. Часть пуль вошла в переднюю дверь, часть в заднюю. Одна прошла над моей головой и головой водителя. Он получил несколько осколков в глаз, но был настолько шокирован, что понял это только в Запорожье.
Девочка, которая сидела сзади, получила ранение в голову. Она была в очень тяжелом состоянии. К счастью, ее удалось перевезти в Запорожье. И несколько дней назад на CNN я видела о ней репортаж, она уже пришла в себя. У нее останутся шрамы. Не знаю, восстановится ли она полностью, но по крайней мере она жива. Я очень желаю ей здоровья.
Меня все спрашивают, почему мужчина начал стрелять. У меня нет объяснения. А почему россияне вообще на нас напали? Может, потому что они оккупанты, не соблюдают правила войны? Может, потому что они считают нормальным стрелять в машину, в которой сидят женщины и дети, считают нормальным нарушать правила гуманитарного коридора? Или, может, потому, что они умышленно хотели нас запугать, чтобы другие машины развернулись и поехали в так называемую ДНР?
Ведь недаром они распространяют слухи о том, что Украина не принимает переселенцев. Это делается для того, чтобы вывезти наших людей в Россию и держать их там в качестве заложников.
От тех, кто остался в Мариуполе, прорываются смски, стабильной связи нет. Например, мой друг написал мне, что по городу ездят машины с громкоговорителями, из которых сообщают, что Киев и другие украинские города уже захватили и Украина сдалась. Так работает вражеская пропаганда: они хотят запугать мариупольцев, которые и так месяц провели в подвалах. Эти новости должны добить их окончательно.
Я не знаю, сколько лет и десятилетий понадобится, чтобы восстановить Мариуполь. Но я верю, что это будет сделано. Пусть на этом месте вырастет новый город. Он будет украинским, в нем будут жить все те же мариупольцы, которые обязательно вернутся, когда им будет куда вернуться.
Я пока не чувствую себя в безопасности. В безопасности я себя почувствую, когда последний российский солдат уберется из Украины. Сейчас они могут уйти своими ногами или отправиться домой в гробах. Пока они предпочитают второе. Исход этой войны понятен. Россия будет побеждена, потому что так исторически сложилось, что добро всегда побеждает зло.
Николай Осыченко, президент канала “Мариупольское телевидение”
Интересная деталь: в 2014 году я работал на телеканале “Донбасс”. Из-за происходящего я был вынужден покинуть Донецк, наш дом находился в 3,5 км от донецкого аэропорта. Нашему сыну тогда было 4,5 года.
Я абсолютно трезво понимал, что самое главное – это вывезти ребенка из зоны боевых действий. А еще у меня была работа, и я, в том числе, переехал туда, где моя работа.
За все эти годы ни в Киеве, ни в других местах, где мы жили, не было никаких претензий к тому, что мы разговаривали на русском языке. Это все абсолютно надуманные штуки. На мой взгляд, языковой вопрос используют политики с обеих сторон конфликта, чтобы разделить людей.
И очень жаль, что так: сейчас многие русскоязычные жители Мариуполя, в основном женщины с детьми, уезжают в западную часть страны, где более-менее тихо сейчас. И им встречаются сумасшедшие, которые этим мамочкам, спасшим детей из ада, заявляют, что, мол, они говорят на языке оккупантов. Мамочки, которые уже овладели черным юмором, отвечают, что просто досконально владеют языком врага…
24 февраля я был в Мариуполе. В тех звуках, которые тогда услышали жители города, ничего дикого не было. Потому что город уже восемь лет стоял на линии соприкосновения – до линии ведения боевых действий 20 километров. И звуки такие до нас, само собой, время от времени доносились. Как и для всей страны, наверное, было абсолютное непонимание ужасной реальности происходящего. И в тот момент, 24 февраля, да даже и 25-го, и 26-го, никто не верил, что город практически сравняют с землей.
Ощущение чего-то необратимого, наверное, появилось, когда в один момент по городу отключилось электричество. Я тогда позвонил заместителю мэра Михаилу Когуту. Мне было интересно узнать, что случилось. Из того, что я услышал в трубке от этого абсолютно интеллигентного человека, из цензурных слов, наверное, я смогу вычленить только “не знаю”, “разрушено” и “окончательно”.
Сейчас я даже не могу сказать, какое это было число – все дни стали потом одним длинным днем. Я уже в тот момент понял, что без электричества мы остались там плюс-минус до конца боевых действий. Из-за отсутствия электричества отключились насосные станции – соответственно, в домах пропали вода и тепло.
Из всех благ цивилизации оставались два. Первое – это самое важное, это газ. А второе самое важное, как мы потом выяснили, – мобильная связь.
Из-за того, что не было электричества, смотреть наш канал никто уже не мог. Поэтому я запретил людям выход на работу. Мы оставались дома, делали какие-то материалы в телефонах, пока они не сели, выкладывали в соцсети. Оставалось, видимо, несколько вышек мобильной связи, которые работали от генераторов, можно было поймать сигнал.
Я поднимался на десятый этаж своего дома, ловил этот сигнал и пытался быстро выкладывать что-то в сеть. Цели было две – погоня за рейтингами, потому что я человек медийный. А цель номер два – это дать понять родным и близким, что я жив, и попытаться рассказать, что происходит в городе.
Как человек опытный, прошедший 14-й год, я еще 24-25 февраля запасся пауэрбанками, зарядил всю технику, купил продукты и запасся топливом. Тогда мне казалось, что этого более чем достаточно.
После того как пропал газ, мы стали в первую очередь ощущать не нехватку еды, а нехватку огня. Еда стала очень тяжелой в приготовлении. Например, чтобы сварить макароны, вам нужна, во-первых, вода. А во-вторых, огонь, который нужно где-то взять. И если раньше мы брали его из газа, то после того, как газ пропал, еду нужно было готовить на кострах. Костры делали, но это было очень опасно, потому что тебя может накрыть огнем.
В итоге мы один батон хлеба делили на семь человек на неделю.Потому что хлеб перестали выпекать, он стал дефицитом.
Что касается воды, которая была на вес золота, то было несколько источников. Во-первых, в городе есть несколько родников, но они все находятся в парках. До них нужно идти – а это опасность дикая. А еще у этого родника выстоять в очереди. И взять ты можешь только 5-литровую бутылку, потому что точно так же с ней надо быстро бежать обратно. У нас за водой ходил сосед и говорил, что у этих родников уже лежали мертвые тела.
Что касается второго источника – не было бы счастья, да несчастье помогло. Март выдался довольно зимним месяцем. То есть когда выбивало стекла в минус 10 – а это происходило все чаще и чаще, – то дома тоже было минус 10. Но однажды мы с утра проснулись и увидели, что за окном выпал снег. И мы радовались как дети, потому что снег – это вода.
У нас 10-этажный дом в центре, он заселен людьми, которые в основном занимали какое-то положение в обществе. В основном обеспеченные люди. И они выбежали на улицу с лопатками как сумасшедшие, складывали снег в ведра и несли его домой, чтоб он таял. А [из-за холода] таял он долго, по два дня. И еще что обидно было – мы, видимо, все забыли немножечко законы физики, но, в общем, из одного плотно утрамбованного ведра получается воды от донышка ну сантиметра три.
Техническую воду, которую сливали из батарей, мы сначала использовали для элементарных гигиенических потребностей. Мерзкая, но жизненная подробность: мы договорились в доме, что будем этой водой раз не больше чем в сутки, а то и в двое суток, смывать воду в унитазе.
Пить ее [техническую воду] категорически нельзя, потому что в ней есть компоненты, которые позволяют ей не замерзать. Но некоторые люди в городе пили, потому что другой не было. Мы один раз попытались сварить в ней картошку. Но, видимо, огонь у нас был очень слабый, потому что мы варили ее почти целый день, и она так и не сварилась.
Мы с другими жителями сделали себе в доме убежище, у нас есть подземный паркинг. Там был кабинет для управдома или что-то в этом роде. Из него вынесли всю мебель, туда принесли матрасы из своих домов, и те, кому было страшно ночью – в основном это были люди с верхних этажей, – приходили туда ночевать.
Другие жильцы, в том числе мы, оборудовали себе спальные места в своих квартирах – в комнатах, где нет окон. Мы оборудовали себе место в ванной. До 13 марта.
13 марта я стоял в ванной и брился – на сухую, без использования воды. Чтобы вы понимали, я в 14-16 годах много ездил по линии соприкосновения по роду работы, попадал под обстрелы, знаю, как себя надо вести. Но в тот момент произошло такое, чего я не помнил, не слышал и не видел. Дикие животные инстинкты.
Чудовищный звук. Дикий. Взрывная волна меня отбросила сначала влево, потом вправо. Я выбежал из ванной, побежал в комнату, где жена и сын. В тот момент по коридору бежала мама моего друга – они семьей переехали к нам, потому что их дома уже практически не было.
Мы бросились к этой маме – потом такой же звук, еще одна взрывная волна. Мы забежали все вместе в ванную. Третий взрыв. Мы просидели минут 20, боялись выйти. Когда вышли, увидели, что абсолютно все стекла выбиты. Между комнатами у нас тяжелые дубовые двери – я один такую снять не мог – тоже выбило.
Как оказалось потом, это были авиаудары с самолетов – метров 50 от нашего дома. Так что после этого дом у нас фактически еще был, но окон уже не было, их даже заклеить нельзя было.
Но произошло чудо – выяснилось, что все живы. Еще когда обстрелы только начинались, все женщины нашего дома под снисходительные улыбки мужчин написали молитву, которая должна была защищать наш дом. И каждый вечер ровно в 20 часов все женщины – кто у себя в квартире, кто в убежище – при свечах ее читали. Это была такая групповая психотерапия.
В итоге те, кто верил в Бога, стали верить еще больше, а те, кто нет, поверили. Потому что весь дом остался жив.
После этого уже все переехали в убежище. Мест стало меньше. На матрасах спали дети с мамами. У стены были обычные стулья, на них спали сидя дедушки и бабушки. Там температура была 12-13 градусов. А мы с женой, например, вообще спали под лестницой. Ночь мы спали очень плохо, рядом с домом все постоянно взрывалось.
Мы поняли, что в этом доме уже жить сложно. Это было 14-е число, первые колонны поехали из Мариуполя на Запорожье. Люди, которые смогли уехать, по сути вытащили три счастливых билета: у них был автомобиль, за эти две с половины недели он сохранился, и у них был бензин.
Я поднялся на 10-й этаж, узнал, что люди смогли выехать. Собрали вещи, понимали, что большую часть оставим. Для меня это было плюс-минус легче, потому что я через это уже проходил в 2014 году. 15 марта мы разделили чистую воду между людьми, которые решили поехать, и семьями, которые остались, оставили им всю техническую воду и все продукты и уехали.
Дорога до Запорожья, которая обычно занимает часа два с половиной, заняла 15 часов. Были пробки, российские блокпосты.
Меня потом спрашивали, видел ли я город, когда ехал по нему. Я смотрел очень внимательно. Почти в каждой машине были дети, и все пытались отвлечь детей, чтобы они ни в коем случае по сторонам не смотрели. Потому что ты едешь – а на улицах лежат трупы, оторванные руки, ноги. Я видел трупы детей. И старался своего сына отвлечь как мог.
Ему 12 , и он, наверное, очень рано повзрослел. За эти недели он ни разу не плакал, не впадал в истерику, старался помогать мне во всем. Когда он волновался, я спрашивал его, в чем дело, а он отвечал: “Слушай, я посчитал воду, нам хватит на два дня”. То есть он абсолютно прагматично, как мужчина, думал, как выжить его близким.
Что я чувствую теперь, когда я уехал? Я трудоголик. Я приехал в Запорожье, и у меня дня не было, чтобы я ничего не делал. Я даю интервью, все время встречаюсь с волонтерами, рассказываю им, к чему надо быть готовым. И все это время я думаю о том, какой глупостью было каждый день по несколько раз подниматься на десятый этаж своего дома.
Потому что когда пролетал самолет, я отходил от окошка и прятался за стену, думая, что это поможет спастись. Сейчас я понимаю, что это была абсолютная тупость и моя жизнь могла там кончиться. А мои близкие без меня оттуда бы не выехали никак.
Надежда Сухорукова, журналистка
Я журналист государственного телеканала “Дом”. До активной фазы войны мы работали в Донецкой области на подконтрольной Украине территории. Рассказывали о том, как живут люди, показывали, как ремонтируют дороги, как преображается Мариуполь. Что в нем строится, как развивается инфраструктура, насколько наш город комфортный для проживания. В “Фейсбуке” я рассказывала о своей жизни, о своих коте и собаке, вспоминала детство. Это было такое небольшое хобби.
Утром 24 февраля мы проснулись от звуков взрывов. Если честно, я почти не испугалась, потому что здесь, на линии разграничения, мы периодически с 2014 года слышим такие звуки. Особенно на Левобережье.
Но потом на телефон пришло сообщение от моего редактора: “Всё, ребята, просыпаемся. Война”. Это было примерно в пять часов утра. В голове не укладывалось, и я подумала, что это какая-то ошибка, что это ненадолго. А потом мы пришли на первую пресс-конференцию мэра. Он был совершенно растерянный, но сказал, что Мариуполь – это форпост Украины и его будут защищать, агрессора мы не пустим в город.
Мы с оператором после брифинга вышли на опрос в центр города на Проспект мира. Тогда там ещё были троллейбусы, автобусы, много люди. И даже взрывы звучали где-то очень далеко. Люди, которые отвечали нам на вопросы, не совсем понимали, что происходит. Они жаловались на очереди в магазинах и на отсутствие каких-то товаров. И говорили, что ничего не боятся.
Все изменилось через несколько дней. Сначала закрыли аптеки. Они вообще не работали, потом зоомагазины, потом стали обстреливать город сильнее. И взрывы слышались очень близко.
Сначала у нас было оповещение “Воздушная тревога” и мы выходили в тамбур, потому что подвал в нашем подъезде был ещё закрыт. Когда пропало электричество, пропало и оповещение. Но оно было уже ненужным. Стреляли много раз и подолгу. Мы слышали бахи и сами уходили в коридор с собакой и котом. Пережидали, потом шли в комнату. Ночью иногда не выходили прятаться. Закрывали головы подушками и считали взрывы.
Каждый день становилось все хуже. Сначала отключили электричество, потом воду, но мы какое-то время готовили на газе. Стало страшно, когда отключили газ.
Наша знакомая, в частном доме которой мы жили, потому что считали, что так безопаснее, увидела, что огонь на плите горит еле-еле, и первая начала говорить, что могут отключить газ. Моя мама тогда ответила, что это, вероятно, из-за сильной перегрузки. Но через полчаса он пропал совсем. У нас не осталось ничего. Вообще ничего.
Воду привозил в наш район обычный мариуполец в большой белой бочке. Просто чтобы помочь людям. К его машине выстраивалась бешеная очередь. Люди стояли часами и разбегались, только когда снаряды падали очень близко. Мы с мамой ходили в нашу девятиэтажку и после дождя или снега подставляли ведра под водосточную трубу.
Так делали все наши соседи, а ещё они собирали ветки, пилили заборы, качели и все деревянное, чтобы соорудить костер и приготовить хоть какую-то еду. Тогда ещё можно было выходить на улицу. Стреляли часто, но перерывы были.
Через неделю уже лупили без остановки. И даже три минуты во дворе были очень опасными. Люди не думали о гуманитарной катастрофе. Они не говорили такими словами, они просто выживали любыми возможными способами.
Мои родные и друзья никогда не хотели прихода России. Наша семья русскоговорящая, но мы украинцы и наша родина – Украина. Мы вообще не верили, что россияне посмеют прийти на нашу землю. Мы думали, что у них хватит здравого смысла не начинать войну. Как такое вообще возможно в XXI веке? Но оказалось, что оккупанты все еще живут в средневековье.
Одна из моих соседок еще в 14 году ждала “русский мир” и ходила на митинг, где кричала: “Россия, приди!” После нескольких бомбежек она встретила меня на улице и сказала, что теперь будет проклинать русских убийц каждый день.
Мы знали о том, что есть случаи мародерства – даже видели тех людей, которые ходили на разграбление аптек и магазинов. Я их не оправдываю, но людям надо было выживать. Магазины были закрыты, аптеки тоже.
Люди видели, как мародеры, которые тащили огромные тележки, оставались там навсегда. Это было опасно. Прилетали снаряды, и люди лежали мертвыми возле тележек.
Один человек спас мне жизнь. Он вскрыл закрытую аптеку и принес мне лекарства для сердца. В прошлом году у меня был инфаркт, стояли два стента, и каждый день мне нужно было принимать препарат. Лекарства закончились. И этот человек отдал мне их бесплатно. Потому что деньги вообще там не имели значения. Их там вообще негде было тратить.
Когда еще были нечастые обстрелы, одна из моих подруг ходила в драмтеатр. Там находились люди, которых перевезли с Левобережья, где сильно стреляли. Там были женщины и дети. Моя подруга запомнила малышку, которая спала в фойе драмтеатра, раскинув ручки в стороны и сжав кулачки. Я надеюсь, что малышка выжила после авиаудара.
Собаку мы кормили тем, что ели сами. Наша лабрадорша, толстенькая и ухоженная, последнюю неделю ела, как и мы, по две ложки каши. А у кота был корм. Только он почему-то очень мало ел. Наверное, страшно было от бомбежек, а может, бедняга чувствовал, что останется один.
Мы уехали спонтанно. Хотели уехать гораздо раньше. В городе остались мои родственники, которые не смогли уехать, мой дядя, двоюродная сестра, племянники, там погиб от мины мой двоюродный брат. Он шел за водой и попал под обстрел. Его отнесли в гараж, и он там так и лежит. О его смерти его родители узнали только через неделю.
Из животных я смогла забрать только собаку. Кот Йосик – это моя вечная боль. Мы не успели подняться в квартиру, он остался там. Друзья открыли дверь, положили ему корм, но кота не нашли. Он скорее всего испугался и спрятался. Я очень виновата перед ним, у меня разрывается сердце. Я все время о нем думаю и ругаю себя, что струсила и не побежала за ним.
Сейчас связи с Мариуполем нет. Иногда мне пытается дозвониться человек, который все еще находится в Мариуполе. Но связь плохая: я вижу только его звонок и понимаю, что он жив. О том, что происходит, рассказывают люди, которые выбираются оттуда. Они говорят, что там ещё страшнее. Что там бомбят и стреляют постоянно.
Я ещё не могу прийти в себя. Я выехала из ада, но он по-прежнему внутри меня. Ничего ещё не закончилось. И не закончится до тех пор, пока мариупольцы находятся там. Там сотни тысяч людей. Они продолжают жить в аду.
Что я собираюсь делать дальше? Дальше я собираюсь жить. Мы в Мариуполе жили одним днём. Поэтому сейчас ещё живу по факту. Пережили день, и ладно.
